— Квил, пожалуйста…

Он торжествующе, с сатанинской чувственностью ухмыльнулся. Но Габби это уже не волновало. Для удовлетворения ей требовалось большее, нежели его прикосновения. Она жаждала ощущать его внутри.

И он вошел в нее. Вошел, подобно дерзкому вору, промышляющему в дневное время, как дьявол, не испугавшийся солнечного света. Он сделал это с открытыми глазами — ее и своими, под пламя свечей, освещавшее его лицо и плечи. Обозначенная цель и ее достижение сразу обрели логическую законченность.

Это было больно. Очень больно.

Вероятно, и Квил чувствовал то же, потому что его лицо исказила мука. Габби воспротивилась бы, если бы он не давил на нее своим весом и если бы плоть его не находилась внутри ее. Не дав ей открыть рот, он вдвинулся глубже, правда, только чуть-чуть. Потом стал целовать ее лоб и щеки, а когда достиг губ, продвинулся дальше. С новой вспышкой боли Габби издала всхлипывающий звук, но изнутри последовал неожиданный ответ — еле уловимое приятное покалывание. Она отыскала губы Квила. Сладкая встреча всколыхнула в ней волну возбуждения. Он сделал резкое движение — и на этот раз… никакой боли, а вместо нее — всплеск удовольствия, и пробежавшая дрожь, и долгая судорога, сковавшая тело.

Квил остановился, молча считая до десяти. Тело Габби такое маленькое, думал он, ей нужно приспособиться. Однако стоило ему досчитать до восьми, как она двинулась к нему сама. И когда во время этой неопытной, неловкой попытки она произнесла его имя, ее прерывистое дыхание ничего не говорило о боли, а только об удовольствии. Он наклонился и завладел ее ртом, желанный и приветствуемый ею за это вторжение. Затем отклонился назад и тут же продвинулся к центру, жестко и быстро, а потом снова и снова.

Габби полностью отдалась неприличному удовольствию, открывая для себя неведомые ощущения. Ее кровь превратилась в кипящую лаву, шумное дыхание прерывалось всхлипами, тело извивалось, как в танце, с возрастающей жаждой встречая каждый бросок.

Дочь дьявола, как привык называть ее отец, наконец обрела крылья. Глаза ее вновь закрылись, потому что теперь им не нужно было ничего видеть. Теперь, когда каждый нерв в ее теле был связан с другим сильным телом и кричал от радости. Теперь, когда она прильнула к этому телу и, раз от разу совершенствуя свои навыки, пыталась подстроиться под его ритм.

Квил обхватил ее бедра и плотно прижал к себе, судорожно хватая ртом воздух.

— Еще немного, Габби!

И она без колебаний последовала главной заповеди своего отца — во всем подчиняться мужу. Ее тело выгнулось дугой и замерло на миг. Она смутно услышала крик, сорвавшийся с ее губ, и вторящий ему рокот Квила. А излившийся поток удовольствия ответил собственной очаровательной музыкой на вопрос о неприличии и греховности.

Когда все закончилось и Квил, усталый, лег сверху, его жена совсем не возражала. Кожа ее покрылась легкой испариной. Он прижался к уголку ее рта и почувствовал на губах соль.

Габби открыла глаза, еще затуманенные, со знакомыми проблесками бренди в зрачках.

— Теперь я поняла смысл тех слов в церкви, — шепнула она. Квил чувствовал ее теплое дыхание против своей щеки. Он переплел их пальцы и ждал.

— Поклоняюсь тебе всем телом, — повторила Габби его слова. Они всплыли в памяти, как молитва, и смыли все ханжеские проповеди ее отца. — Ведь ты все сказал еще во время венчания, верно? — вдруг с изумлением догадалась она.

Квил сжал ей пальцы. Он был по-прежнему глубоко внутри ее, и ему было трудно подбирать слова.

— У тебя не болит голова? Нет?

— Нет.

Он знал, головная боль придет позже, во время сна. Уже появились предвестники — слабые пурпурные вспышки по периферии зрения. Но ему не хотелось разрушать этот хрупкий миг, и он подался вперед пробным движением.

У Габби округлились глаза, она непроизвольно вздрогнула.

Квил медленным глубоким движением продолжил соблазн.

— Как?! — вздохнула она.

— Вот так, — пробормотал он.

Глава 17

Проснувшись рано утром, Квил открыл глаза и тут же закрыл снова. Во время приступа он не переносил яркого света. Пульсирующая боль в голове усилилась. Биение сердца отзывалось в висках ударами молота. Опыт подсказывал, что рвота уже на подходе — будь она неладна!

Он повернул голову, чтобы взглянуть на жену. Боль тотчас распространилась на шею и плечи.

Габби лежала рядом, свернувшись калачиком. Спутанные шелковистые кудри скрывали ее лицо почти целиком, за исключением чувственного изгиба нижней губы.

Надо было срочно переселяться в другую комнату. Сдерживая стон, Квил на ощупь отыскал шнурок колокольчика. Когда дверь открылась, он, не открывая глаз, буркнул:

— Кто-нибудь, помогите мне уйти отсюда.

Через пять минут он был устроен у себя в спальне с максимумом комфорта, который может испытывать человек, избавившийся по пути от содержимого своего желудка. Вчера вечером они с Габби ужинали очень поздно.

Квил лежал неподвижно, как доска, с влажной салфеткой на глазах, стараясь преодолеть боль и тошноту. Он хотел вернуться к Габби. Не просто хотел — он нуждался в этом. Он должен был поцеловать ее сразу после пробуждения и научить, пока она еще сонная, утренним удовольствиям. С каким наслаждением он помог бы ей совершить омовение! Горькое чувство смешалось с кислым привкусом, оставшимся во рту после эвакуации вчерашнего ужина.

После того как они начнут спать порознь, он уже не увидит ее просыпающейся. С этим было трудно смириться. Как несправедливо, думал Квил, скрежеща зубами, и это только усилило его страдания. Он заставил себя расслабиться. За долгие годы он хорошо усвоил, что попустительство движению, в какой бы то ни было форме, продлевает мигрень до недели. Поэтому, чтобы выдержать атаку, следовало лежать неподвижно. Единственное, что можно себе позволить, — это свешиваться через край кровати и сплевывать в миску. Он уже потерял счет этим занятиям. Уиллис каждый час менял ему салфетку.

Когда кто-то на цыпочках вошел в комнату, Квил сразу понял, что это не Уиллис. Конечно, это была Габби. Он уловил ее запах, потому что во время мигрени обоняние обострялось до невероятности. В тот момент, когда вдруг запахло жасмином, он оцепенел. Уиллис не должен был впускать ее сюда. Не хватало только, чтобы она видела рвотные потуги своего супруга.

Квил почувствовал урчание в желудке и, не успев сказать ни слова, свесился с кровати, чтобы, не дай Бог, не выплеснуть желчь ей на платье. Он не открывал глаз. Нетрудно вообразить, какое отвращение сейчас у нее на лице.

Он откинулся на подушки, ругая себя последними словами. О чем он думал, когда женился на ней? Только негодяй мог так поступить, заботясь не о ее счастье и будущем а лишь об удовлетворении собственной похоти. Ему нет оправданий.

— Что ты здесь делаешь? — прошептал он через силу.

— Я пришла к тебе.

Габби, кажется, не обиделась на его суровый тон. Кресло, придвинутое к кровати, процарапало ножками деревянный пол. Для Квила резкий звук был подобен удару кинжала. Габби, очевидно, это заметила.

— Прости, Квил, — огорченно сказала она, — я не буду больше шуметь. Только позволь мне остаться хотя бы на несколько минут.

Запахи — любые — вызывали у него тошноту. Но не запах Габби. Можно было с уверенностью сказать — она только что из ванны. В воздухе плавал аромат жасмина — жасмина и Габби. Запах такой же вкрадчивый и невинный, как и она сама.

— Твоя мать отбыла в Саутгемптон, — тихо сообщила Габби. — И леди Сильвия с Питером тоже. Леди Дьюленд просила передать, что она тебя любит. Хочешь, я расскажу тебе сказку, Квил? — добавила она, помолчав.

Его жена была явно растеряна. Он мог бы поспорить на небольшое состояние, что сейчас она кусает губу и к ее щекам подбирается румянец.

— Я не сильна в уходе за больными, — пожаловалась она. — Но когда Кази хворал — а это бывало часто, — сказки обычно его отвлекали.

Молчание Квила она расценила как согласие.